Сколько себя помню, я пою. Пели в моей семье все. Мама обладала сильнейшим голосом, знала много песен и пела мне с рождения. Наверное, поэтому у меняабсолютный музыкальный слух. Замуж я вышла за ценителя музыки и умельца гитарных пассажей. Так и жили: пели много, часто, играли, слушали. Ну, хобби и хобби.
После того, как я получила образование психолога, не помню где, услышала, чтопение — это сублимированный плач. Услышала и услышала. Забыла. А потомумерла мама. Я проживала утрату, проживала осознанно и, спустя полгода, когдаочередная волна горевания меня накрыла с головой, я вспомнила о том, чтокогда-то узнала. Рассудила так: пойду на уроки вокала, чтобы отпеть-отплакать свое горе, а за одним, позаниматься с профессионалом, чтобы получить новые знания о процессе пения и технические инструменты владения голосом, раз уж Боженька и мама дали мне этот голос. И случился мощный терапевтический опыт.
Оказалось, что я всю жизнь говорю и пою «не своим голосом» . Моя привычная тональность сильно завышена, а настоящий мой голос, довольно, низкий, грудной. Мои сложные отношения с матерью с детства вынуждали меня «заслуживать любовь». Я старалась быть услышанной. Говорят, недолюбленные дети громкие. Это всегда про «заметьте меня, услышьте, я — есть!» Потом длительное время я работала учителем в школе и тональность моя невольно завышалась, когда приходилось работать на аудиторию. Я привыкла разговаривать звонким, громким, «детским» голосом. Это первое открытие потрясло меня до глубины души, потому что моя «детскость» была и о том, что я не даю голоса «женщине» во мне. Сильной, глубокой, страстной и мягкой. Я живу в свои 40 лет «маленькой девочкой», которая борется за право быть услышанной.
Второе, не менее сильное, потрясение было связано с замечанием педагога о том, что я, буквально, не открываю рот, когда пою. Нет, ну, как-то открываю, конечно, не мычу, но все это только в зоне «рот»: губы и горло-связки. Фишка в том, чтоесли я хочу «вытащить» свое настоящее звучание, которое должно идти из живота, через легкие, и только потом, через связки, — я должна открыть и рот и горло. Открыть сильно, обнажить зубы. И тут меня размазало.
Вспомнилась история, как я лежу в детской больнице, мне лет пять. Мама приходит меня навещать в положенное время, но время визита всегда неизбежно истекает, и я должна возвращаться в палату. Я не хочу, каждый раз, расставаться с мамой, я хочу к ней прилипнуть и плакать, реветь во всю детскую глоть. Но маме не хочется видеть моих слез, ей будет больно от этого и она говорит мне: «Ты сейчас пойдешь по коридору, иди и скачи, пой песенку и улыбайся!» Ну, разве я могу иначе? Я скачу, я пою песенку ртом, а детская душа плачет кровавыми слезами. Нельзя позволить выпустить наружу то, что клокочет внутри.
Это очень яркий эпизод, который всплыл, но я насчитала еще с десяток ситуаций из детства, когда «открыть рот и выдать душу», «показать зубы» — было чревато для меня ужасными последствиями в виде неприятия, обесценивания и отвержения.
Эти опыты закрепились в жизненную стратегию предъявления себя, своих настоящих чувств, переживаний, реакций. Я продолжаю с этим работать, я учусь говорить о себе, мне это не всегда легко дается, но до сих пор от массы других педагогов по вокалу я слышу одну единственную претензию : «Женя, открывай рот!» Я четко осознаю, что физическая практика открывания рта, извлечение глубокого «своего» звука, существенно помогает мне в снятии психологического блока, но меня смешит и тревожит мысль о том, а как я буду выглядеть, если я буду делать, как требует учитель? Мне кажется, что я буду внешне выглядеть смешно, нелепо, некрасиво. Мне будет стыдно и неловко за свою «некрасивость» Не этих ли чувств я так боюсь и при попытке сказать, как есть со мной, на самом деле? Этих, этих… все тот же страх отвержения: «Фу, какая ужасная!»
Три месяца моих занятий позволили решить мне мою первичную задачу-запрос. Мне стало гораздо легче горевать дальше, я вышла из штопора горя с новыми знаниями и новой важной информацией о себе.
Потом мне доводилось слышать в терапии от клиентов, которые, реализуя детскую мечту, шли петь, и сталкивались с тем же феноменом. Последняя интересная история была о девочке 7 лет, которая никогда не плакала, терпеть не могла петь сама и то, как поет ее старшая сестра. Но летом она изъявила желание пойти петь за компанию с сестрой, скорее из вредности, вопреки, а не благодаря. Мама ее поделилась тем, что после второго занятия, ребенок, который раньше не плакал совсем, начал безудержно, в голос, реветь по любому поводу. Семья была шокирована таким поворотом. Но именно в тяжелый возрастной кризис, ребенок интуитивно понял, что надо делать, чтобы дать себе возможность отплакать то, что складировалось годами. Семья дала ей принятие и поддержку. Ребенок плачет от души и получает опыт принятия родителями, усваивает на практике, что быть собой в семье безопасно.
В моей практике есть история, когда у коллеги умер муж и младшая дочь «застыла» в своем горе. Девочке было 9 лет. Тогда я порекомендовала им пойти петь. Допелись до того, что в прошлом году ребенок участвовал в проекте «Голос-дети», и мы болели за нее в «слепых» прослушиваниях.
Сегодня, опираясь на опыт клиентов, свой личный опыт я могу с уверенностью сказать, что пение — это мощнейший терапевтический инструмент, как в проживании утраты, так и в приобретении важных знаний о своей личности и ее паттернах поведения, и способ тренировать обновленные навыки бытия. Да и радость от этого творческого процесса огромна. Пойте для себя. Пойте для других, дайте право говорить себе «изнутри».
Автор — Евгения Базунова
