Чем хороши перемены? Говорят, они, как новый старт, открывают новые перспективы, предоставляют новые возможности, расширяют горизонты. Еще говорят, что полезно менять место работы раз в 2−5 лет, чтобы расти «над собой», развиваться, становиться лучше; съехать со старого места проживания, чтобы найти себе новое, лучшее, комфортное…
А. К. Саврасов, «Зима», фрагмент, 1873 г. : artchive.ru
Конечно, все так, все правда. Только мне вот перемены — эти грубые, с острыми шершавыми зазубринами стыки времен твоей жизни, когда ты еще в подвешенном состоянии, состоянии не-бытия — еще дают возможность стряхнуть с себя старую пыль и, словно голым, новым, между прошлым и будущим, на мгновение увидеть, поймать себя самого. Себя настоящего, какой ты есть на самом деле, а не каким тебя все время хотят видеть, каким ты был и снова будешь. То есть всегда чужим, не своим. И жить, жить, жадно жить в эти блаженные промежутки между прошлым и будущим.
Для того чтобы сорваться с места, работы или жилья, страны или континента, нужна определенная доля… глупости. Наивности. Неопытности. Иллюзий. Авантюризма. И возможны такие внезапные порывы, в основном, в молодом возрасте, когда в тебе еще больше надежд, чем разочарований, прибивающих к грешной земле, и опыта, который хороший советчик, но плохой активатор для каких-нибудь перемен.
…Тогда во мне хватило всего: и глупости с наивностью, и иллюзий, и упрямства, которое часто важнее ума и опыта. Снявшись с нажитого места, сначала уехали моя дочь, жена и ее родители. А потом, полгода спустя, закончив работу по контракту, за ними подтянулся и я.
О, как я был наивен тогда, пускаясь в эту авантюру, уезжая туда, где жили родственники моей жены, ее родители, но где я был совершенно чужой и чужим было все для меня. Но на то она и молодость, чтобы совершать ошибки — дай бог, свои.
Отбыв с шумом и причитающимися торжествами отвальную, день рождения, а заодно и прощание со своей Родиной и родителями, темной августовской ночью я прибыл в незнакомый город N, незнакомой страны N. Было еще по-летнему тепло, в кустах неистово трещали цикады, на улицах было чисто и от фонарей светло, почти как днем или, на худой конец, как в каком-нибудь Лас-Вегасе. Впечатления были самые многообещающие, под ложечкой приятно посасывало, впереди было, конечно же, счастье…
Однако всего за неделю, что я успел пожить с женой, дочкой, а также тестем, тещей и шурином в их новой квартире, мы успели вдрызг разругаться. Виноватым для всех сторон оказался, конечно, я. Не то говорил, не так сидел, не так стоял… Я и сам тогда не понял, чем было вызвано столь сильное отторжение меня семьей супруги, но чувство было не из приятных, из непонятных.
Кстати, вы вообще замечали, что люди интеллигентные и неглупые в конфликтных ситуациях обычно винят себя или хотя бы предъявляют и себе какие-то претензии, а ля «в конфликте всегда виноваты обе стороны», а люди простые всю вину возлагают на тебя, даже если сами вели себя еще хуже?
Если коротко, то для родителей жены я оказался плох тем, что просто был. Просто был там. Мне вменялось в вину неуважение к старшим, избалованность, нежелание жить по установленным правилам и еще какие-то недомолвки, которые я понял потом, понял с трудом. Налицо был конфликт поколений, разница в мироощущениях и миропонимании. Да и, говоря по правде, их просто раздражало нахождение постороннего человека на своей территории.
Меня же выводил из себя, а вернее просто не давал спать, храп тещи, которую нельзя было «толкнуть в бок», ибо она для супруги была святыне подобна; невозможность посреди дня присесть на свою же кровать, которую родители моей тогда еще дорогой жены не постеснялись поставить у себя в спальне, или открыть холодильник, чтобы сделать себе бутерброд.
Но особенно тещу выводили из себя наши с женой «денежные разговоры». Разговоры эти она подслушивала, и любое упоминание о деньгах, «которые я привез», активировало в ней просто взрывы откровенной неприязни, о которой она, по-крестьянски, не стеснялась заявлять вслух.
Жена тихонько плакала от такого не-взаимопонимания, мы вместе безуспешно искали жилье, куда торопились съехать. Тещенька по вечерам, стоило нам вернуться, недовольно грохотала кастрюлями и ложками, всякий раз наливая нам суп, жалея каждую ложку и приговаривая: «Надо искать быстрее, сколько можно у нас жить?»
Пока в один прекрасный из дней этого нелепого противостояния не произошел Большой Взрыв: терпение, как всегда, лопнуло у меня первого, ну, а потом и все остальные не постеснялись присоединиться — ведь «первая вина» была на мне. Дабы не доводить до смертного греха, были привлечены остальные родственники жены, и уже на следующий день мы с нашим нехитрым скарбом в три пакета, три мешка съехали в заброшенный дом на окраине, любезно предоставленный дальним родственником жены брата тестя за кругленькую сумму.
Мое сильное расстройство и самые невеселые мысли скоро сменились радостью, почти ликованием, как быстро сменяется летом дождливая погода на яркое солнце и пение птиц в яблоневом саду.
Дом, старый и заброшенный, с самого своего рождения никому не нужный, почти деревенская изба, манил свободой от чужих предрассудков и радостями самостоятельной, простой жизни. Да хоть в шалаш, хоть на выселки, хоть под мост — лишь бы подальше от затхлой атмосферы чуждых по духу людей, которым твое присутствие, как кость в горле.
Мы переехали в самом начале сентября, когда солнце еще припекало по-летнему жарко, в невероятных размеров саду, в который с трудом пробивались солнечные лучи, созревали и по вечерам падали с пугающим глухим стуком огромные, как булыжники, «грабштины», сочные каштели и другие неведомые мне сорта яблок, в густых зарослях вовсю стрекотали кузнечики, а в воздухе пьяняще пахло скошенной травой. В вечернем, остывающем воздухе то и дело раздавалось почти мистическое, яблочное: бам, бам, бам-бам…
Все прилегающие территории — яблоневые и вишневые сады, огороды под картошку и свеклу, колхозное поле с созревшей кукурузой, куда я пару раз ходил по вечерам и возвращался с пакетами, до верха набитыми желтыми початками, а дальше, в каких пяти-шести сотнях метров, торжественно и неумолимо стоял лес. Настоящий, не прилесок и не лесок, а из высоких сосен и елей густой лес, у верхушек которого начиналось синее, как у самого моря, высокое небо. Обстановка оказалась самой идиллической, пасторальной и донельзя трогающей меня за сердце, обещая, что все обязательно будет хорошо, и даже лучше.
Сам дом оказался без внутреннего ремонта — только голые, сиротливые стены да кучи строительного мусора вперемешку с битым стеклом по углам с батареями пустых бутылок из-под вина и пива вдоль стены. И поэтому каждое утро, сделав обход своих новых владений и порадовавшись солнцу и жизни, я нехотя принимался за ремонт. Выносил мусор, прибивал плинтуса, олифил и красил полы. Поправлял перекошенные окна, подтягивал дверные петли, замазывал щели в стенах.
Оказалось, что я неплохой строитель или, скорее, ремонтник, только вот с двумя печами оказалось не все так просто. У печей не было тяги — то ли они были забиты, то ли еще что. Пришлось снова прибегнуть к помощи родственников жены, которые под разными предлогами отказались, а один не отказался помочь и нам даже удалось починить одну из печей.
Моей супруге дома не сиделось, и она, влекомая чувством дочерней вины перед монументом-мамой, то и дело отлучалась на весь день, чтобы проведать своих родных. Дорога туда и обратно занимала не один час, и поэтому почти целыми днями я был предоставлен сам себе, совершенно тому не сопротивляясь и не печалясь.
Утром я делал обязательный обход своих владений, потом прибивал плинтус-другой, закрашивал один угол или другой, делал перерыв на обед, снова шел в сад, собирал себе в грязную майку десяток больших каштелей, заваливался на старый, пыльный диван посреди комнаты, купавшийся в волнах солнечного света, доставал томик Лермонтова или Солженицына (что удалось найти у хозяина дома) и принимался за чтение.
Потом снова закрашивал уже другой угол, прибивал тут, подправлял там, но ближе к вечеру все дела оставлял и шел в сад наблюдать закат. В старом комоде второй комнаты я обнаружил пыльную пузатую бутыль какого-то пьянящего напитка, по всей видимости, это было местное вино из прохладных погребов, и я с удовольствием прихватывал ее с собой в качестве своего верного компаньона и собеседника.
Усаживался под старую яблоню, прямо на ворох сухой травы и, медленно пьянея и от заката, и от вина, смотрел, как огромный, словно красный деревенский желток, шар неспешно и нехотя ползет по небосклону, загадывая, через сколько времени он встретится с лесом. Отхлебывал из бутыли, закусывал там же подобранной каштелей, наблюдая, как солнце неумолимо сползает все ниже и ниже, к верхушкам гордых сосен. Отхлебывал снова, под воздействием сладкого вина и невероятного пейзажа начинал декламировать вслух чьи-то стихи, потом свои, потом какие-то отрывки. Снова смотрел вдаль, снова прикладывался к бутыли, снова что-то читал и снова смотрел туда, где были красота и вечность…
Несколько раз, счастливый и пьяный, я проваливался в короткий сон. Просыпался весь мокрый, в сухих травинках или от муравьиных укусов, когда солнце уже провалилось за горизонт.
Порой, дабы как-то разнообразить свою пасторальную идиллию, я выбирался в тот самый лес. Носками обоих на левую ногу кем-то оставленных резиновых сапог я врезался в кучки прошлогодней листвы, как индеец взбирался на неисследованные пригорки и спускался во влажные лощины, полные мокрых папоротников. Один раз даже дошел до какой-то быстрой реки, на берегу которой обнаружил старую лодку с веслом. Устоять перед соблазном не хватило сил, и, решительно прыгнув в лодку, я отчаянно отчалил от берега, подхваченный быстрым течением, завертелся в одну, в другую сторону, вокруг… Чтобы тут же обнаружить, что лодка протекает, а я все дальше и дальше от берега, несомый течением непонятно куда, непонятно зачем…
Тогда в голову пришла спокойная мысль и тихим шепотом постучалась в виски:
«А не хочешь ли ты умереть, умереть счастливо и радостно, спокойно и умиротворенно? Зачем эта бренная, несправедливая жизнь, полная жестокости и разочарований, непонимания и нелюбви? Умри, умри, умри… Вода быстра, вода глубока, в воде облака… В воде облака, в воде счастье, в воде покой, в воде мир, в воде любовь…»
Но тогда я струсил, не послушался своего внутреннего голоса и уже по щиколотки в воде кое-как все же причалил к какому-то песчаному берегу, примерно метрах в пятистах от места старта. Тогда я с трудом нашел дорогу обратно, еще изрядно поплутав по чаще, и вернулся домой пьяный без вина и счастливый непонятно чем.
Так повторялось до конца сентября, пока вечера не стали прохладными. Под яблоней уже не получалось сидеть дольше десяти-пятнадцати минут. Кусались комары и все больше хотелось домой.
В конце месяца ремонт дома был закончен. Зарядили дожди. Жена устроилась на работу, я же оставался дома, топил печь, пилил дрова, иногда так же ходил в поля и лес…
Потом стало сложнее. Рано опускающаяся ночь, непривычный холод, а потом и снежная зима заставили меня о многом пожалеть. Печь грела плохо, работу найти не получалось. Отчаянье овладевало мной все чаще и чаще. Пару раз я в сердцах выбегал как был на задний двор и по колено в снегу просил Всевышнего вернуть меня на ту протекающую лодку или просто там же забрать меня к себе. Порывался уехать обратно…
Примерно так и закончилась моя идиллия от переезда. Впереди была трудная зима. Одна нелюбимая работа, потом другая. Все более натянутые отношения с женой. Непонимание. И скорое расставание…
Лодка любви банально разбилась о берега быта. Или дала течь, точно как та лодка в лесу.
Ну, а потом все прошло, все ушло, все стало проще и на душе заметно легче. И в тот самый момент пришло осознание того, что жизнь и не должна быть простой, а переезд — это и было мое нескучное, трудное счастье.
